Мы
настолько далеки от войны, что уже даже и не знаем, не распознаем тех печатей,
которые она накладывает на воюющие страны. Возможно, чтобы увидеть слабые
отголоски войны, ее призрачные печати – вам стоит съездить в Грузию или в
Афганистан. И там, наблюдая людей, вы вдруг заметите не только большое
количество беременных женщин, но и непривычное множество людей, у которых
чего-то не хватает: руки, ноги или рук и ног.
С наших улиц уже давно исчезли инвалиды
Великой Отечественной, уже почти везде сняты таблички «Инвалидам ВОВ – вне
очереди». А если где-то еще и висят – то лишь как нечто уже непонятное и
неактуальное. Инвалидов той войны уже давно нет. Они вымерли. И трудно сейчас
представить, что в 1945-46 годах вокруг Бессарабского рынка собиралось человек
400 «человеческих обрубков» на самодельных тележках. Тех инвалидов уже давно
нет. Мы их убили.
Еще с древнейших времен окончание любой войны
означало то, что города победивших и побежденных наполнятся безногими и
безрукими, слепыми и увечными. Некоторые древние деспоты даже специально
калечили пленных, чтобы таким способом усилить впечатление от своей победы.
Действительно, калека – это живой памятник, который на протяжении всей своей
жизни будет живым свидетельством о той, выигранной кем-то войне.
Инвалидов войны не любит никто, ни
побежденные, ни победители. Для первых, они – напоминание о поражении, для
вторых – свидетельство не очень-то легкой победы, живой пример полководческих
ошибок, живой укор. Кроме того – инвалид, это всегда лишний рот, а самое неприятное
– как правило человек уже ничего не боящийся.
Эту
историю мне рассказал Юрий Андреевич Багров, старый сыщик, проживший всю жизнь
в Киеве.
«Мне было семь лет, когда мы приехали из
эвакуации в Киев. Мы жили в доме возле Бессарабки, там же недалеко была моя
школа. Вокруг Бессарабки вплоть до «второй Бессарабки», там где сейчас стоит
Дворец спорта, вдоль дороги стояли «рундуки» — такие прилавки, на которых
торговали колхозники. Возле этих «рундуков» любили собираться инвалиды, в
основном безногие, на тележках. Они играли в карты, в «очко», в «буру», в
«секу». Играли и в «наперстки». Они не воровали, но «раздеть» в карты или в
наперстки какого-нибудь крестьянина считалось доблестью. Когда холодало,
инвалиды ночевали в вырытых ими землянках на Собачье тропе ( возле улицы Леси
Украинки). Если же кто-то не хотел или не мог туда идти ночевать, то он спал
под рундуком.
И вот однажды, когда я шел из школы – потерял
сознание и упал от голода. Мама тогда потеряла или у нее украли
продовольственные карточки и мы голодали. Когда я очнулся, то увидел перед
собой руку с куском хлеба и услышал: «Ешь пацан, ешь». Так я познакомился с
инвалидом — -дядей Гришей, так я его называл. «Дяде» было лет 19-20, у него не
было обеих ног. Когда «дядя Гриша» накормил меня хлебом он сказал: «Пацан, ты
когда из школы идешь – заходи сюда, хорошо?» И я стал заходить к «дяде Грише»
каждый день. Садился рядом с ним на камень ( он обязательно на него мне
что-нибудь подстилал и говорил «чтобы простатита» не было) и наблюдал, как он
играет в карты. Однажды, когда я пришел к нему после школы, «дядя Гриша» не
отрываясь от игры сказал: «Держи, пацан» и протянул мне руку в которой было
что-то зажато. Я до сих пор помню эту чуть подтаявшую влажную ириску, которую
он где-то для меня добыл. Это была первая в моей жизни конфета.
Так я несколько месяцев подряд приходил после
школы к «дяде Грише». И узнал, что ноги он потерял в Корсунь-Шевченковском
котле. В 43-ем ему исполнилось 17 лет, его призвали и с тысячами других
мальчишек, даже не выдав оружие бросили в эту мясорубку. Сказали: «Оружие
добудете в бою!» Им даже форму не выдали – не хотели тратить ее на пушечное
мясо. А потом, после госпиталя и демобилизации домой в село он не вернулся.
Знал, что лишний рот в крестьянской семье – это страшная обуза. Живет только
тот, кто может работать. И вот таких инвалидов на Бессарабке каждый день
собиралось человек 400. Играли, пили, иногда дрались между собой. Он не боялись
никого, потому что уже давно все потеряли, эти 20-летние мальчишки. Уважали
только местного участкового, который сам был раненый фронтовик, и как говорили
инвалиды – был нашего разлива. Терпеть не могли во множестве появившихся
щеголеватых «фронтовиков» с одним-двумя орденами на груди. Называли их
«мичуринцами». Я спросил – почему «мичуринцы»? «Они, когда мы воевали, в
Ташкенте отсиживались, груши мичуринские кушали» — ответил «дядя Гриша».
Был месяц май, год после победы. Было голодно,
но интересно – у меня появился старший друг. Был месяц май. Однажды, я как
всегда пришел на Бессарабку и еще не доходя услышал странную тревожную тишину.
Было странно, тревожно тихо, даже продавцы говорили полушепотом. Я сначала не
понял в чем дело и только потом заметил – на Бессарабке не было ни одного
инвалида! Потом, шепотом мне сказали, что ночью органы провели облаву, собрали
всех киевских инвалидов и эшелонами отправили их на Соловки. Без вины, без суда
и следствия. Чтобы они своим видом не «смущали» граждан. Мне кажется, что
инвалиды прежде всего вызывали злость у тех, кто действительно пересидел войну
в штабах. Ходили слухи, что акцию эту организовал лично Жуков. Инвалидов
вывезли не только из Киева, их вывезли из всех крупных городов СССР.
«Зачистили» страну. Рассказывали, что инвалиды пытались сопротивляться,
бросались на рельсы. Но их поднимали и везли. «Вывезли» даже «самоваров» —
людей без рук и без ног. На Соловках их иногда выносили подышать свежим
воздухом и подвешивали на веревках на деревьях. Иногда забывали и они
замерзали. Это были в основном 20-летние ребята.»
Со
всего Киева в тот раз вывезли несколько тысяч инвалидов. Инвалидов, которые
жили в семьях – не трогали. «Зачистка инвалидов» повторялась в конце 40-х
годов. Но тогда инвалидов уже отправляли в интернаты, которые впрочем тоже
напоминали тюрьмы. С тех пор на парадах ветеранов уже не было инвалидов. Их
просто убрали, как неприятное воспоминание. И Родина уже больше никогда не
вспомнила своих лучших сыновей. В небытие ушли даже их имена. Это уже много
позже оставшиеся в живых инвалиды стали получать льготы, пайки и прочие блага.
А те – одинокие безногие и безрукие мальчишки были просто заживо похоронены на
Соловках. Было что-то глубоко-людоедское в той «великой эпохе».
Фараоно-египетское, не щадящее миллионы жизней ради то ли идеи, то ли топлива
для танков. Мировая революция, третий рейх, битвы империй – какой все это бред
по сравнению с загубленной жизнью 20-летнего мальчишки, которого Родина
использовала как пушечное мясо, а потом утилизировала, как ненужный хлам. Так
праздновать или поминать? В древности по таким поводам устраивались тризны.
Наверное, это более верное название. Поминать своих, поминать чужих. Главное,
чтобы не отдавало футболом. В последнее время День победы становится все больше
похож именно на футбольный триумф. Только уж нет давно ни команд, ни
болельщиков, и мировые стадионы изменили свою конфигурацию, а правила исчезли
вовсе. И почему-то совсем не хочется думать о новых матчах.
Станислав Речинский
Комментариев нет:
Отправить комментарий