ЗАБЫТЫЙ ТАРАС ШЕВЧЕНКО

 

Все мы родом из детства. Из муравьино-стрекозиной страны серебряных и золотых медвяно-пахучих весенних котиков, гудения пчёл и хрущей над заметелью вишнёвого цвета, бомбардировщиками-шмелями над клевером, манящих тайн запущенного сада...

Вот в такой таинственно-волшебной стране пролетало и детство Тараса. Увы, с раннего детства над его семьёй висело проклятье. И совсем не крепостничество было тем проклятьем.

Не будем размазывать сопли над страшным житьём-бытьём тогдашнего крепостного крестьянина. Жизнь его отличалась от жизни сегодняшнего ограбленного и униженного украинского крестьянина только тем, что новые паны не имеют права продавать крестьян. Те же имели. Правда, в 1833 г., царь запретил продавать крестьян без земли и в розницу, а через десять лет дал помещикам право освобождать крестьян без земли. По закону барщина составляла не более 2 дней в неделю, причём привлекать на работу в выходные дни или праздники запрещалось. А вот мою жену вызывают на работу и в выходные и на праздники. Без отгулов или доплаты. Крепостных продавали. А разве сейчас украинок не продают рабынями в бордели зарубежья? Так что не при нашей власти хаять самодержавие!

Крепостные должны были кроме барщины отдавать пану 10% урожая с той земли, которую им дал пан или они унаследовали от родителей, но она принадлежала пану. Пан отвечал за то, чтобы крестьяне не голодали. Я в библиотеке выписал рапорт Киевского генерал-губернатора Бибикова о том, что помещица Браницкая (сестра Василия Энгельгардта) позволяет себе во время жатвы заставлять своих крепостных отрабатывать не 2, а 3 дня в неделю. Тут же он приводит список и других помещиков, заставляющих людей работать больше. Губернатор просит царя строго наказать всех виновных! И они таки были наказаны!

Пять дней в неделю крепостной волен был заниматься своими делами. Всё, что крепостной зарабатывал в это время, принадлежало ему. На эти заработки он имел право выкупиться. Не надо забывать, что крепостной (кроме челяди) выкупался и продавался с землей. Так выкупился двоюродный брат Тараса Варфоломей Шевченко, а его сводный брат Степан Терещенко стал одним из основателей династии богатейших сахарозаводчиков. Да из тех сахарозаводчиков большинство было выходцами из крепостных — те же Семиренки, Ханенки, Хрякины...

Вряд ли по сегодняшним меркам можно считать бедными семью Шевченко. Отец его, Григорий Иванович Шевченко-Грушевский был достаточно зажиточным, чтобы выбрать жену не по указке родителей, а тем более пана. Он женился на красавице Катерине, дочери зажиточного казака Бойко, сбежавшего во времена Хмельницкого из польской Галиции. Во времена Екатерины все земли Звенигородчины были отданы родственникам Потёмкина. Кстати, мне довелось читать послание княгини Браницкой к населению Богуслава, где она пишет, что земли теперь принадлежат ей, и она предлагает людям или идти к ней в крепостные, или идти куда глаза глядят. Именно тогда старый Бойко не захотел бросать насиженное место и остался крепостным. Григорию пришлось пойти в «примаки», так как у отца жило ещё четверо детей. Трудно быть примаком, мириться с чужими родителями. Видимо поэтому, после рождения в 1804 году дочери Катерины, не было у них детей. В 1810 Аким Бойко, пошёл к управляющему, ротмистру Дмитренко и попросил его отдать молодым пустующие хату и землю их соседа Колесника. Ротмистр вызвал к себе его и молодых, долго о чём-то договаривался с ними, наконец, отдал им землю и хату Колесника. Вот та земля и та хата и стали проклятием семьи Тараса.

Колесник был чумаком. С весны до глубокой осени чумаки уходят с обозом. Во время похода за солью на Азов, его жену, на последнем месяце беременности, помощник управляющего заставил выйти на жатву, хоть это было и не по закону. Там, в поле, у неё начались роды. Повивальной бабки не было, вот она и скончалась вместе с ребёнком. Вернулся чумак Колесник в пустую хату. Соседи рассказали ему о причине смерти жены. Не стал Колесник жаловаться ни управляющему, ни помещику, а сбил на землю ту нелюдь и забил (накопал) его ногами до смерти. Вот за это и прозвали его односельчане — «Копий». Но разве же мог допустить пан, чтобы вместо него суд вершил какой-то крепостной. Отдал он Колесника в москали (солдаты). А вскоре началась война с Наполеоном. Бился с французами Копий на российских просторах, а затем вместе с армией пошёл в далёкую Францию устанавливать «демократию». Опустели земля и хата...

Хата была добротная. Земля — плодородная. Завели молодые коровёнку, один дед отдал им с дюжину овец, другой — воз с волами. Григорий стал чумаковать. Зимою зарабатывал деньги плотничаньем и стельмахованием (изготовителем телег, — авт.), так как чувствовал дерево и любил работать с ним. Жили они добротно, получше, чем большинство нынешних единоличников. Осенью 1811 года родился у них сын Никита...

После победы при Бауцене, 23 мая 1813 года, было заключено Плесвицкое перемирие. Воспользовавшись краткой передышки в войне, Александр I вместе с двором поехал к графине Браницкой, а престолонаследник, командующий резервной армией великий князь Константин Павлович прикатил к её брату Энгельгардту. Приехал, чтобы отдать честь старому Энгельгардту за подвиг его сына. Раненый, тот собственной рукой отсёк себе полуоторванную пушечным ядром ногу и после перевязки продолжал командовать частью. Весь июнь пробыл великий князь у Василия Энгельгардта. Был он нелюбимым в царской семье, но любимцем армии и простонародья. Был побратимом незадолго перед тем умершего Кутузова. Так что заливал у Энгельгардта горе вином, до которого был большой охотник. Сочинял стихи окрестным дамам. И до стихов и до дам он также был большой охотник (впоследствии даже от престола отказался ради прекрасной польки). Чтобы обслуживать его, Дмитренко выбрал самых красивых крепостных женщин со всех поместий пана. Была среди них и Катерина Шевченко. Отрабатывала ту хату, отданную им три года назад. Григорий, как и положено чумакам, с апреля укатил с обозом за солью...

Через 9 месяцев после тех событий, 25 февраля 1814 года, родился Тарас. Не исполнилось ему и года, как окончилась война с Наполеоном. Русская армия с победой вернулась на родину. Колеснику дали бессрочный отпуск. Вернулся он домой. А дома то и нет. Захватили соседи! Сколотил Копий-Колесник ватагу таких же, как он добрых молодцев, соорудил схорон в глубине леса и стал оттуда налетать и грабить проезжих. Не раз приходил он и к Григорию Шевченко. Придет среди ночи и тарабанит в окно. Шевченко откроет форточку и спрашивает: «Кто, и что надо?» А тот отвечает — «Копий, вот кто! Пришёл с товарищами к тебе в гости. Забрал ты мою землю и хату, так теперь корми нас. Не дашь по чеськи, так дашь по песьки!» За короткое время отобрал он у Шевченко дюжину овец и корову, а затем заявил: «Корову сожрём, хату сожжём, а тебя забьём. Не хочешь этого — убирайся с моей хаты и моей земли вон!»

Бросились Григорий с женой к родителям. Рассказали о своей беде. Посоветовались родители, покряхтели. Аким Бойко вновь пошёл к Дмитренко. Неизвестно о чём они говорили, но после этого старый Бойко дал детям 200 рублей, чтобы купили они хату с усадьбой в соседней Кирилловке. Гайдамаки Копия после переезда остались кошмарными снами, из которых в будущем Тарас Шевченко будет черпать своих героев — гайдамаков...

Скажите, пожалуйста, вы можете для своих детей так сразу найти деньги на новую квартиру? Я всю жизнь проработал, мои изобретения принесли той стране миллионы, но когда сыну понадобилась квартира, я не смог ничего ему дать. Пришлось ему брать ипотечный кредит в $70 000 на двухкомнатную в многоэтажке. А тут дом с усадьбой...

Усадьба стоила тех денег, которые за неё заплатили. Вот как её описывает сам Шевченко:

«Возле хаты яблоня с краснощёкими яблоками, а вокруг яблони цветник старшей сестры, моей терпеливой, моей нежной няньки! А возле ворот стоит старая разлогая верба с усохшей вершиной, а за вербой стоит клуня, окружённая копнами жита, пшеницы и всяких разных хлебов; а за клунею, по косогору пойдёт уже сад. Да какой сад! Густой, тёмный, тихий... А за садом левада, а за левадой долина, а в той долине тихой еле слышно журчит ручей, обставленный вербами и калиной и опоясанный широколистыми, тёмными, зелёными лопухами...» (повесть «Княгиня»).

Конечно, в детстве нам всё кажется большим и высоким. Но вот родительскую усадьбу Тарас Шевченко не приукрашивает. Наш дальний родственник Афанасий Маркович в 60-е годы ХIХ столетия был Государственным представителем в Земском суде. Сохранились его записи о том, что, освобождая своего крестьянина, помещик должен был отдать ему и участок земли, которым тот пользовался, но не меньше чем 7 десятин на семью (десятина = 1,029 га). Нынче, при приватизации земли, у нас на семью припадает от 1.5 до 3 га, то есть меньше 3 десятин!

В этом раю, в этой стрекозино-муравьиной долине с прячущимися в лопухах ручейками, и проходило раннее детство Тараса. Когда не носился по улице с такими же голопопыми малышами-соседями, то блуждал своим садом, спускался в долину, укладывался под величественным лопухом и смотрел на свой ручей-ручеёк, который бежал куда-то в бесконечность...

Наше детство начинается с узнавания вселенной всеми органами чувств: зрением, обонянием, вкусом. Иногда странные вещи встречаются при попытках ребёнка познать свою расширяющуюся вселенную теми органами. Вон, когда я ещё жил в аспирантской общаге, соседский детеныш любил жрать с пола собственные экскременты. Нынче он доктор наук, зав. кафедрой. Откушивает только в дорогих ресторанах с элитарной публикой... Подобный сдвиг был и у Тараса. Только не экскрементами он лакомился, а глиной. Любил есть землю в детстве первый поэт украинской земли. Разве же не символично!

Возвращался домой к ужину мурзатый, с резью в животе от съеденной глины, и, несмотря на ту резь, сияющий от счастья. Вселенная его детства всё больше и больше расширялась. Вначале это была усадьба их соседей Коваленок, затем село, а затем и поля за селом. Когда ему исполнилось 6 лет, летом, когда отец поехал чумаковать и прихватил с собой старшего брата Никиту, Тарас захотел посмотреть, где же те железные столбы, на которых держится небо. Вышел за село, дошел до величественного Пединиевского кургана, забрался на вершину и вдали, за зеленым полем и синим лесом, увидел верхушки белой трехглавой церкви. Пошел он в то, чем-то знакомое, далекое село (это были Моринцы, где он родился). Почти возле самого села, переходя дорогу, натолкнулся на чумаков. Те спросили, кто он и куда идет. Ответил — «Тарас и иду к своему дому в Кирилловке!» Посмеялись чумаки над голопузым путешественником и отвезли его в Кирилловку. Хотя Тарас и говорил всегда, что мать очень о нём заботилась, но не видно этого из его описаний. Вот как он сам описывает своё возвращение после того, как был неизвестно где с раннего утра до сумерек:

«На дворе уже смеркалось, когда я подошел к нашему перелазу; смотрю через перелаз во двор, а там, около дома, на темно-зеленом бархатном спорыше, все наши сидят себе в кружке и вечеряют; только моя старшая сестра и няня Екатерина не вечеряет, а стоит себе около дверей, подперев голову рукой, и всё поглядывает на перелаз. Когда я высунул голову из-за перелаза, то она увидела меня и обрадованно воскликнула: «Пришёл! Пришёл!» Подбежала ко мне, подхватила меня на руки, понеслась через двор и посадила в кружок вечерять, сказав: «Сидай, приблудо, вечеряй!»...

Странная какая-то материнская любовь. Ребенок исчез на целый день неизвестно куда, а никто, кроме сестры-берегини, этого не замечает. Когда я в таком же возрасте (мы тогда жили в Яновском лесничестве на Винничине, неподалеку от «Вервольфа») пошел дорогой к соседнему селу и шел себе спокойненько, любуясь природой, до самого вечера, родные подняли такой шум, что на поиски ринулось всё лесничество. Натолкнулась на меня машина, которую послали в то соседнее село за подмогой. Дедушка так выпорол меня за то путешествие, что и сейчас помню все подробности. А Тарасовой родне — хоть бы что! Даже не заметили!

Отец Тараса был грамотным. Хотел, чтобы грамотными были и его дети. Если учесть, что братья столбового дворянина Виктора Забилы (будущий побратим Тараса Шевченко) не умели писать, то согласитесь, что семья Шевченко не была такою уж бедною. Когда Тарасу исполнилось 8 лет, отец отдал его учиться грамоте в церковно-приходскую школу. Нужно сказать, что на Украине те школы при церквях были большей частью польские. Присоединив Польшу к Украине во времена Екатерины Великой, Россия оставила на Украине всё так, как было при Речи Посполитой. Всё было в руках польских управляющих барскими имениями. Даже после того, как господами стали уже не польские шляхтичи, а российские дворяне, православные школы были редкостью. У действительного статского советника графа Василия Энгельгардта управляющим был бывший однополчанин, ротмистр в отставке украинец Михаил Дмитренко. Церкви в его селах были православными, и учили не латыни и Катехизису, а Псалтырю на церковнославянском языке. Трудно сказать, кто был тот дьяк Совгир, который стал первым учителем Тараса. Знаем только, что он порол учеников нещадно, но справедливо, как и было заведено в те времена. Считалось, что ничто так не закрепляет память, как порка. Сказать по правде, я полностью с этим согласен. Когда дед или бабушка хотели, чтобы я что-то запомнил на всю жизнь, обязательно устраивали порку. Так было и с рассказами их о Белозерских, Забилах, Кулишах, Марковичах, Рашевских. Да и Присяга Рода сопровождалась кровью на руке. По-видимому, поэтому и мы детьми, давая клятву побратимства, скрепляли её кровью. Чтобы запомнить на всю жизнь. Так что не будем хаять Совгира за те порки...

В те времена в ЦПШ учились четыре года. Первые два года учили псалтырь на церковно-славянском, после чего приступали к изучению грамматики. Но не пришлось Тарасу учить грамматику. В конце января 1823 года ушла замуж сестра-берегиня Екатерина... А осенью от какой-то болезни умерла мать... Вернулся с чумаками Григорий Шевченко, а дома ни жены, ни покоя. Орут голодные дети. Что одному делать с детьми мал-мала меньше...

Привез ему из Моринцев Аким Бойко сестру Екатерины — Оксану Терещенко, вдову с тремя малыми детьми на руках. Покорился Григорий тестю, взял ту Оксану, хоть и знал о её ведьмацком характере. Справили свадьбу, когда ещё и 90 дней не прошло со смерти жены (умерла 6 августа, а женился 16 октября). Унесло его счастье и достаток то нарушение дедовских обычаев! Грызла поедом новая жена. Грызлись между собой сводные дети. Сбегал от тех ссор Григорий чумаковать, забирая с собой старшего сына Никиту. Раз, когда отец с Никитой чумаковали, на постой в дом Шевченко прислали москаля (солдата). Не будем говорить, сколько он там жил и как его обслуживала изголодавшаяся по мужской ласке Оксана, но когда наступило время идти в поход, исчезли у того солдата три золотых рубля. Ну, на кого должна была подумать Оксана? На своих родных детей? Самым старшим из чужих детей был Тарас, к тому же нелюбимый отцом. Вот и указала на него, как на вора. Тарас сбежал в свой схорон в глубине сада соседа. Носила ему в схорон снедь полуслепая сестра Иринка. Сводные сестры выследили её и привели к Тарасу мачеху с дядькой Павлом. Три дня мучил дядька Тараса. Выбил из него признание в краже, а вот места не выведал. Ведь украл те деньги не Тарас, а сводный брат Степан. Может, те солдатские три золотых и были началом того капитала, который потом сделал из Степана Терещенко — сахарозаводчика, основателя династии миллионеров Терещенок...

После того случая Тарас на всю жизнь возненавидел и сводных сестер, и Степана, и палача-дядьку, и ведьму-мачеху. Через много лет он напишет: «Кто видел хоть издали мачеху и так называемых сведенных детей, тот знает ад в самом его отвратительном торжестве»...

Узнав о случившемся, дед Иван приказал Григорию брать чумаковать не Никиту, а Тараса. Никиту же взялся учить плотничать и стельмаховать. Стал ездить Тарас с отцом в дальний Елизаветоград и к Азовскому морю. Осуществились его мечты увидеть мир. Но не таким оказался тот мир, как представлялось в раннем детстве. Едешь день, два, три, а вокруг всё та же степь, всё те же лесочки, всё такие же одинаковые военные поселения. Скукотища...

Чумакование для отца Тараса закончилось бедой. Поехал он осенью 1824 в Киев. На обратном пути сильно промок и заболел. Да не то, что надлежащего ухода, даже покоя дома не было. Злые вопли жены, вечные ссоры между сводными детьми... Проболел он осень и зиму, а в марте отдал Богу душу. Завещал он перед смертью имущество детям и жене. Вот только Тарасу ничего не оставил. Так и не признал...

Весной, на время страды, взял Тараса к себе в помощники дядька Павел. Батраку нужно платить, а племянника можно заставить работать лишь за кусок хлеба. Закончилась страда, и выпер племянника обратно к мачехе. А мачеха уже начала напропалую грешить с молодым дьяком Богорским, который, выжив из школы Совгира, стал учить детей вместо него. Но какая там была учеба — дьяк и дневал и ночевал у Оксаны, пропивая с ней добро её мужа. Чтобы Тарас не мешал им, Богорский пригласил «у него поселиться яко школьник и рабочий». Парню исполнилось 11, и он уже понимал, что стоит делать, а что нет. Дьяк предложил ему выполнять обязанности «консула», а в отсутствие дьяка читать над покойниками Псалтырь за 20% от принесенного людьми подаяния. Тарас с радостью согласился. Ведь это давало возможность избавиться от грызни ведьмы-мачехи и при этом иметь хоть какой-то заработок. К тому же это было и престижно. Ведь главной обязанностью «консула» было следить за успехами школьников в учебе и давать им розог за невыученное задание.

Но вот с прибылями от того «консульства» было не очень. После того, как из школы ушел суровый, но грамотный Совгир, бросили школу и большинство его учеников. Ведь Богорский почти всё свое время проводил не в школе, а у Оксаны. Тарас, хоть и наизусть усвоил Псалтырь, и мог сам учить ему других, а вот грамматике у Совгира научиться не успел...

Видимо, поэтому те дни у Богорского Тарас вспоминал как самые голодные и самые позорные в жизни. Мало того, он стал банальным взяточником, как вспоминает Петр Шевченко:

«Кто приносил ему больше подарков, тому он меньше розог давал, а кто приносил мало или совсем не приносил взятки, того бил больно... Но школьников в школе было совсем мало; из-за этого одними подношениями нельзя было прокормиться и «консул», голодая, должен был пускаться на другой промысел: он крал гусей, поросят и среди ночи варил себе похлёбку в своём схороне на Пединовском кургане. Кирилловцы, заметив, что в пещере временами ночью горит огонь, решили, что там поселилась нечистая сила, и просили попа выгнать чертяку. Поп, собрав людей, пошел к пещере, вычитал молитвы, окропил святой водой вход в пещеру и сказал, чтобы кто-нибудь полез туда и посмотрел, что там есть. Никто не отваживался. Тогда люди решили, что надо заплатить тому, кто полезет в пещеру. Раньше всех вызвался Тарас, который хорошо прекрасно знал, что в пещере той чертяки нет, а есть только кости украденных им птиц и поросят. Но он сделал вид, что боится лезть, и потребовал, чтобы к его ноге, на всякий случай, привязали бечевку: когда, мол, нечистая сила совершит над ним в пещере что-то недоброе, то можно будет вытянуть его. Так он на привязи полез в пещеру; там спрятал следы своей кулинарии и вылез обратно в добром здравии, поведав, что в пещере ни одного чертяки нет. Вот и заработал деньги...»

Если бы та жизнь у Богорского длилась дольше, неизвестно в какого ворюгу или взяточника превратился наш Тарас. Но деду Ивану осточертело смотреть, как его невестка блудит и пропивает с дьяком сыновне добро. Он приказал Акиму Бойко забрать её назад в Моринцы. Забрала она своих детей и остаток добра, нагрузила их на мужнину подводу и поехала к себе в Моринцы, оставив в хате голые стены...

Никите уже исполнилось 15, так что дед женил его на соседской девушке, сделав хозяином в доме. Дьяк Богорский вернулся в школу. Но не для того, чтобы учить, а чтобы пьянствовать. Всё, что зарабатывал Тарас на заупокойных чтениях, отбирал дьяк. Да и розги ученикам стал давать самолично. Что же, Тарасу было от голода умирать? К тому же во время тех попоек дьяк старательно тыкал в руку парня стакан с перваком, не давая закуски. Так с детства его приучили к водке...

Наконец, Тарас не выдержал и после очередной попойки, когда водка бросила дьяка на пол, связал его и хорошенько накормил розгами. Затем, собрав вещи, пошел к дьяку-маляру в Лисянку учиться живописи. Увы, дьяк заставлял его таскать на гору тяжелые ведра с водой, растирать краску-медянку на железном листе, а с обещанием учить живописи не спешил. Пришлось Тарасу идти в соседнее село Тарасовку, где жил знаменитый дьяк-богомаз. Тот мнил себя великим хиромантом. Рассмотрев ладонь Тараса, он заявил, что тот не имеет призвания ни к чему и в ученики ему не подходит. Пришлось Тарасу ни с чем возвращаться в родную хату, где уже всем командовал Никита. Брат его попробовал научить плотничанью и стельмахованию. Не вышло. Снарядил выпасать общественное стадо. И здесь, несмотря на то, что вместе с ним пасла стадо лучшая подруга его любимой сестры Иринки — Оксанка Коваленко, у Тараса ничего не вышло. Он больше на Оксанку глядел, чем на стадо. Уволила его община из пастухов. Пошел в батраки к зажиточному священнику Кошицу. Зажиточному, но скупердяю. Хоть Тарасу и нравилось смотреть за новорождённой малюткой-дочуркой священника Феодосией, дьяк нашёл ему другую работу. Заставил он Тараса сопровождать сына Яся в Шполу, продавать ранние сливы. Сразу за селом, на мостике через пруд, телега поломалась, и сливы полетели в грязь. Весь день ребята вытирали те сливы от грязи. Ясно, что ничего за них не выручили. Всё село смеялось над той коммерцией Кошица и над Тарасом с Ясем. После этого позора не захотел он оставаться у священника. Поблагодарил за хлеб-соль, поцеловал в лобик Феодосию, к которой успел привязаться, и пошел в село Хлиповку, славящееся своими малярами. Увы, и там отказались взять его в ученики...

Практичный дед Аким, видя, что парень пропадает без дела, опять пошел к управляющему Дмитренко и долго о чём-то беседовал с ним. В результате тот приказал Кирилловскому помощнику управляющего Яну Дымовскому взять Тараса к себе мальчиком-порученцем.

Обедневший польский шляхтич Ян Станиславович Дымовский закончил Дерптский университет. Впитав его человеколюбивые идеи, пытался, чем мог, помогать людям. Ему очень понравился сообразительный и любознательный мальчик. Он научил его азам письма, чему так и не успели научить дьяки. Но Дымовский был поляк. Все книжки у него были польские. Так что после церковно-славянского Тарас усвоил не украинский, даже не русский, а польский язык. Именно по-польски он научился читать и писать. Ясно, что и разговаривать по-польски он тоже научился у Дымовского.

В 1828 году умер старый Василий Васильевич Энгельгардт, так и не получив разрешение на законный брак с польской княжной, которую когда-то похитил из девичьего монастыря. С которой нажил три сына и две дочери. Поместья его разделили между наследниками. Ольшанский куст сёл достался Павлу Васильевичу Энгельгардту, младшему из братьев. Служил он в гвардии. Дослужился лишь до штаб-ротмистра. Звания низшего, чем у его управляющего Ольшанским кустом имений, ротмистра Ивана Дмитренко. После получения наследства его устроили адъютантом друга отца, героя Отечественной войны, 75 летнего виленского генерал-губернатора, графа А. М. Римского-Корсакова.

Чтобы хвастануть, какой он пан, к новому месту назначения Павел Васильевич решил приехать с новонабранной гвардией из молодых крепостных. Он приказал Дмитренко сформировать ему этот гвардейский экипаж. Дмитренко передал поручение всем своим помощникам. Ян Станиславович, видя, что Тарасу становится уже тесно в Кирилловке, зная, как он хочет научиться рисовать, посоветовал парню ехать с паном в Вильно. После Тарасова радостного согласия он порекомендовал Дмитренко ввести его в состав того гвардейского экипажа в роли домашнего художника. С этой же просьбой к Дмитренко обратился и Аким Бойко. В результате Дмитренко Тараса даже к знаменитому Ольшанскому художнику Степану Превлоцкому записал, и тот несколько месяцев обучал Тараса азам живописи.

И вот осенью 1829 года в Вильно из Ольшан выехал обоз, с которым ехал и домашний живописец Тарас Шевченко. Казачком ехал Иван Нечипоренко.

Не всем рассказам Тараса следует верить безоговорочно. Так, он пишет, что в обязанности казачка входило «подавать господину трубку или стакан и стоять незаметным истуканом рядом...» В действительности же, казачок был мальчиком для поручений. Как правило, интимных поручений пана. То есть казачок был приближенным лицом пана, со всеми вытекающими из этого привилегиями. Обычно у панов было по одному казачку. Была ещё девушка при пани. Казачком при Павле Васильевиче был Иван Нечипоренко. Следовательно, Тарас всё же был домашним художником и выполнял отдельные поручения пана и пани, главным образом — пани. Вот именно пани, первой виленской красавице, баронессе Софии Григорьевне Энгельгардт и обязан Тарас всем самым светлым, что вынес он из детства и ранней юности.

Баронесса происходила из остзейской ветви рода Энгельгардтов, воспитывалась в семье с масонскими взглядами. Она видела в Тарасе не быдло, а Человека. Мало того, он стал для неё вольтеровским «Простодушным», из которого она могла сотворить Личность по своему усмотрению. Это благодаря ей Тарас научился читать и писать по-русски и даже говорить по-французски (разрешила обучить его французскому гувернантке-француженке). С отъездом в Вильно закончилось детство Тараса. Детство, которое заложило в его душе любовь к украинской земле. Детство, в котором остались его покойные родители. Остались сестра-берегиня Екатерина и любимая сестра Иринка. Такой не по-детски степенный брат Никита. Осталась его предлюбовь — соседская девочка Оксанка. Остались мудрые деды Иван и Аким. Остались и ненавистные мачеха, дьяк Богорский, дядька Павел, сводные брат и сестры и все другие друзья и недруги. Всё осталось в детстве, пьянящем украинском детстве! Он вступил в виленскую юность...

Своей предлюбви Тарас посвятил волшебные стихи, преисполненные миром детства и печалью за ним, потерянным навсегда. Оксанку он вспоминал всю свою жизнь. А вот о своей первой любви так и не написал ничего. Да и о первой своей женщине вспомнил только несколько строками в «Дневнике». Почему же так вышло? По-видимому, потому, что та первая любовь и та первая женщина так сильно ранили сердце, что больно было о них вспоминать. Так кто же был первой любовью Тараса, и кто была его первая?..

Так уж случилось, что в 80-х годах я почти полгода был в командировке в Литве, внедряя там свои разработки. Большую часть того времени пробыл в Вильнюсе. Городе, где жил Тарас, где он был со своей первой, недосягаемой любовью, где он встретил и свою первую женщину...

Я ходил теми же тенистыми парками, которыми бродил он, был в том же величественном дворце — крепости Миндовга, любовался спокойными Вилиею и Закретом, кружил по старинным улицам. Был в тех двух домах, где жил его пан Энгельгардт, в университете, на одном из корпусов которого в те времена висела мемориальная доска: «Здесь у профессора Йонаса Рустемаса учился великий украинский поэт-революционер Тарас Шевченко». Не один вечер провел в Республиканской и Университетской библиотеках. В их залах старинных книг и рукописей пытался разобраться, что было написано в журналах той поры, когда Тарас находился в Вильно. Слава Богу, периодика того времени была на русском языке. Навыписывал я много материалов о Константине Павловиче, братьях Кукольниках, высшем свете Вильно и об университетских порядках той поры. А вот о Шевченко почти ничего нового не накопал. Почти всё уже было опубликовано в современной прессе и литературе. Но благодаря тем материалам стал по-другому смотреть на вещи. Для меня перестали быть ненавистными крепостниками Тарасовы паны. Я понял, кто была первой любовью Шевченко и почему он всю жизнь не желал о ней вспоминать. Понял, почему только несколькими строками в «Дневнике» вспомнил Тарас и свою первую... Поделюсь тем пониманием и с вами.

Знаете, какие-то странные отношения были у Тараса с его панами. Что они с паном терпеть не могли друг друга, это вполне понятно. Тарас для пана был быдлом. Пан для Тараса тоже был быдлом, не способным оценить то, что имеет. А вот непонятно другое. Если Павел Васильевич Энгельгардт был таким богатеем, как пишут биографы Тараса Шевченко, то почему за несколько свечей, которые сжег Тарас, срисовывая лубковый портрет Платова, он устроил такой скандал? Мало того, сам, своими руками, неслыханная вещь для столбового дворянина, избил крепостного? Скажете, такой, мол, характер, вон Гоголь же изобразил Плюшкина... Но разве же выглядит Плюшкиным молодой штабс-ротмистр, который на всех светских раундах и балах пускает пыль в глаза своим богатством?..

Вот, например, Гнат Хоткевич, обстоятельно изучивший жизнь Энгельгардтов, пишет, что Павел Васильевич унаследовал от отца более трех миллионов деньгами, да ещё только на Киевщине 18 000 крепостных. В официальной биографии Шевченко под редакцией Бородина и Кирилюка также сказано, что после Василия Энгельгардта осталось 160 тыс. десятин (десятина =1,025 га) земли в имениях, расположенных в разных местах Российской империи, и 50 000 крепостных. Директор Центра истории славян Сорбонского университета Даниель Бовуа относит Энгельгардтов к первой четверке самых богатых людей Российской империи. Как видите, по документам Павел Энгельгардт — чуть ли не самый богатый человек Малороссии. Как же объяснить, что согласно документам этот миллионер живет с семьей, в которой уже было трое детей, в двухкомнатной квартирке и слёзно умоляет начальство улучшить жилищные условия? Ведь даже в наше время тесных многоэтажек ему была бы положена четырехкомнатная квартира. А здесь богатей вместе с двором поселен в двухкомнатную. Так, может, он был богатеем лишь на бумаге? Разве же будут дети богатея после его ранней смерти (умер Павел Васильевич на 51-м году жизни) продавать семейные ценности (статуэтки, серебряная и фарфоровая посуда), чтобы рассчитаться с родительскими долгами? Кстати, Кирилловку после смерти Энгельгардта и банкротства Флярковского купил дядя тарасова недруга Степана — сахарозаводчик Терещенко...

Как получил большое наследство от отца Павел Энгельгардт, так и спустил его. Потому что был азартным картежником. Он, словно алкоголик, не мог своевременно остановиться. Расскажу о Павле Энгельгардте немного подробнее.

Родился Павел Васильевич 5.02.1798 года. А уже в 1805 году «государь император высочайше повелеть соизволил действительного тайного советника Энгельгардта сына Павла определить ко двору его императорского величества пажом с отпуском в дом родителей до окончания обучения наукам». 23.03.1818 г. он заканчивает пажеский корпус и записывается прапорщиком в Казанский драгунский полк, но не прослужив и года, переводится в лейб-гвардейский Уланский полк с «переименованием в корнеты». Ещё через 2 года, продолжая числиться в Уланском полку, назначается третьим адъютантом к другу-однополчанину отца, а теперь виленскому генерал-губернатору Александру Михайловичу Римскому-Корсакову. В 1822 году его делают поручиком, а в 1823 году красавец-поручик знакомится на балу с юной 18-летней красавицей — баронессой Софией Энгельгардт, дочерью генерал-лейтенанта Герхарда Готгардта Энгельгардта, курляндского барона, героя 1812 года, своего дальнего родственника...

Они были лучшей парой на этом балу. Молодой поручик и прекрасная паненка. Он сразу же влюбился в неё. Даже записал в свой личный альбом латынью: «София, или смерть!» Как видите, не такой уже муреной или свиньей в пантофлях, как назвал его Брюллов, был Павел Энгельгардт. Был он в юности и романтиком. Был и завоевателем. Потому что на прекрасную Софию имел виды старший сын князя Мещерского. Но, к счастью для Павла, старый князь Иван Сергеевич Мещерский посылает в 1824 году своих сыновей в Париж. Божественная Софи осталась без титулованного почитателя (он со временем женится на княжне Голицыной). Вы не забудьте, что в те годы девушка после 20 лет уже считалась старой девой. Недаром же «бальзаковский возраст» — 30 лет. Поэтому, когда Павел Васильевич сделал предложение Софи, она позволила ему обратиться к родителям для решения их судьбы. Родители с удовольствием дали согласие — как-никак, тоже Энгельгардт, и не только наследник богатея, но ещё и красавец! 25.10.1825 года Павел пишет рапорт Римскому-Корсакову о своем намерении жениться на Софии. 16.11. получает разрешение. Свадьбу сыграли в Ольшанском имении Энгельгардтов. Вероятно, малышом Тарас видел ту свадьбу, ведь вспоминает о ней в «Прогулке с удовольствием и не без морали».

В положенный срок у Энгельгардтов появилась на свет доченька София, в июле 1828-го — сын Василий, а в ноябре 1829-го, уже во время Тарасовой службы — сын Григорий. Всего же за 10 лет София родила семерых — четвёрку сыновей и трёх дочерей. Но только родила. Даже грудью не кормила. Молоком выпоили её детей кормилицы, а присматривали за детьми гувернантки. Как писал Тарас Шевченко:

«Да княгини только могут

Породить ребенка.

А воспитывать, кормить

Не могут нисколько.

Затем охают: «Забыл, мол,

Меня Поль мой иль Филат!

А за что же тебя помнить?

Ты ж его лишь родила?»...

(пер. авт.)

Вот и прекрасная Софи по моде того времени свое призвание видела не в детях, а в балах. Павла Васильевича это тоже устраивало, ведь когда рядом такая волшебная женщина — успех в обществе обеспечен!

Помните тот пресловутый бал по поводу тезоименитства императора 6 декабря 1829 года? Софи помчалась на бал, хоть совсем недавно, в конце ноября, родила ребенка! Не будем строго судить её. Что мы можем знать о нравах тех времён! Да и не забудем, что почти все дети Павла Энгельгардта заняли достойное место в обществе. Дочери вышли замуж за военных, а сыновья стали учеными и общественными деятелями.

Однако вернемся к прекрасной Софии, ведь если бы не попал Тарас к ней, не было бы величайшего украинского поэта. Как утверждал Кант, «бытие определяет сознание». Мировоззрение Тараса определилось именно во время пребывания у Софии Энгельгардт. Попал к ней он 15-летним подростком, а вышел из-под её опеки уже 24-летним мужчиной. Наилучшие годы, годы мужания — прошли под Софьиным крылом. София была не обычной помещицею. Её отец Готтгард Герхард был хорошим воином. Во время войны генералов так просто не давали. Но быть воином совсем не означает быть солдафоном. Генерал-лейтенант был широко образованным человеком, любил философствовать. Читал и Вольтера, и Руссо. Вольтерьянкою воспитал и дочь. В Тарасе вольтерьянка Софи увидела своего Простодушного. Лишённая светскими условностями возможности воспитывать собственных детей, взялась за воспитание Простодушного.

Но сначала о том, как Тарас стал принадлежать собственно Софии, а не Павлу Васильевичу. Дело в том, что пан для своего двора в Вильно набирал не казачков, а штат прислуги. Были там и повара, и конюхи, и просто слуги. Напомню, что Тараса Шевченко барский управляющий ротмистр Дмитренко, по настоятельному ходатайству Яна Дымовского и деда Акима, рекомендовал пану именно как домашнего живописца — казачком направил Ваню Нечипоренко... Для этого Тарас даже пару месяцев учился у художника Превлоцкого. Но пока у пана была казенная квартира, в которой он не имел права что-то переделывать, домашний художник ему фактически был не нужен. В это время Софи была на последних месяцах беременности. Как раз ей-то и нужен был помощник. Вот таким помощником и стал 15 летний Тарас! Софи была ровесницей его старшей сестры Екатерины. Она и относилась к Тарасу так, как когда-то сестра-берегиня. Это пан видел в Тарасе бессловесное быдло. Для Софии он был Простодушным! Видя, что парень интересуется книгами, она разрешила ему пользоваться книжками из семейной библиотеки, правда только в отсутствие пана. Но Тарас и сам хорошо понимал, что пану вряд ли понравится, что его крепостной читает те же книги, что и он. Софи объясняла Тарасу непонятные слова и выражения в польских книгах. Именно с нею впервые прочитал Тарас две книжечки Адама Мицкевича, изданные в Вильно в 1822 году. Она даже стала одевать его под Мицкевича, и у него появились такие же бакенбарды, как у великого польского поэта...

Но не только читать книжки позволяла госпожа Тарасу. В тогдашнем высшем свете всё ещё общались по-французски. Энгельгардты даже держали гувернантку-француженку, которая учила их детей манерам и французскому языку. Госпожа разрешила гувернантке давать и Тарасу такие же уроки. Недаром впоследствии Элькан напишет о Тарасе, что тот свободно болтал по-французски...

Какой бы ни была госпожа, спасти Тараса от порки 7 декабря 1829 года она не могла, даже если бы и захотела. Но может, прежде чем осуждать пана, подумаем, почему так случилось?

Во-первых, это был не обычный бал, а посвященный тезоименитству Николая I.

Во-вторых, бал должен был длиться до утра. Чтобы господа вернулись до полуночи, должна была быть уважительная причина. Если почитаете книги тогдашних авторов, то выясните, что во время тех балов, несмотря на царское запрещение, в отдельном кабинете собирались картежники и всю ночь напролет играли в карты, давая возможность женам, сестрам, дочерям танцевать и веселиться с молодыми поклонниками. Бросить игру можно было лишь при условии, что тебя обвиняют в шулерстве.

По-видимому, именно за это и выперли игроки штабс-ротмистра. Ясно, что он вернулся домой злой. Да и Софи от него, вероятно, досталось. Ведь она сразу шмыгнула к себе в спальню и не присутствовала при панской разборке с Тарасом. Вспомните ещё одно обстоятельство. Пан жил на казенной квартире. Для освещения должен был пользоваться казенными же свечами. В те времена были перебои со снабжением офицеров свечами. В письме к гражданскому губернатору от 3.12.29 года пишется: «…местная дворянская дровяная администрация по требованию коменданта на этот декабрь месяц свеч ни одному из штаб-офицеров, которые квартируют в частных домах, не отпустила»... А теперь подумайте, мог ли Тарас для копирования использовать лишь одну свечу? Мой младшенький сынулька тоже любит рисовать и перемалевывать. Имеет дурацкую привычку заниматься этим в то время, когда отключают электричество и компьютер! Ему, видите, скучно! Насобирает все свечи, которые у нас есть, даже к голове привяжет, чтобы видеть и что рисует, и откуда срисовывает. Сколько его ни лупил, по 5-6 дефицитных свеч сожжет за вечер. Но это же мой родной сын. А здесь дефицитные свечи пана жжет его крепостной! Мало того, мой сынулька, когда перемалевывает, не обращает внимания, что там вокруг. Всё заляпано воском, так и смотри, что вспыхнет! Думаю, что и Тарас ни на что не обращал внимания, недаром же он появления пана не заметил. А тогда в Вильно за нарушение правил противопожарной безопасности карали, несмотря на звание и чин. Цитирую из «Улицы Вильно» М.Богдановича: «По приказу бурмистра все, как надо, закрыли все окна, затушили огни». Тарас же копировал себе атамана Платова, а на то, закрыто ли окно или сияет на всю улицу, внимания не обращал. Так что простим Энгельгардта за то, что сам отколотил Тараса, как дворянина…

Та порка дала возможность Софии совсем забрать Тараса от пана. Но, сказать по правде, это тогда было нужно и самому пану. Дело в том, что осенью 1829 в Вильно приехал прославленный Венский художник-портретист Йоганн-Батист Лампи младший. Все самые знаменитые и самые богатые паненки кинулись к нему заказывать свои портреты. Ведь Иоганн даже серую мышку мог изобразить прекрасной принцессой, при этом красавица-принцесса оставалась чертовски похожей на саму себя. Правда, за художником водился один грешок. Сделав из мышки красавицу, он не мог устоять против того, чтобы не затянуть красавицу в постель. Девушки, очарованные его способностью увидеть и показать в них красоту, не очень-то и сопротивлялись. Не было ни одной из портретированных Лампи, которая бы против него устояла...

Павел Васильевич хорошо знал о цене портрета. Но, с одной стороны, не напиши Лампи портрет Софи, получится, что она не из первых в виленском свете. А напиши он портрет, станешь рогатым. Верность своей жены Павел Васильевич поручил оберегать Тарасу, который должен был безотлучно находиться при ней во время визитов к художнику. Пан требовал от него детальных отчетов о поведении, как пани, так и художника. Тарасу это поручение очень понравилось. Во-первых, он получил возможность смотреть, как работает настоящий Мастер, а во-вторых, мог доказать пани, что он её настоящий друг, а не любимая зверушка наподобие её болонки. Он всегда рассказывал пану, как скромно ведет себя пани. Что художник ничего себе не позволяет. Но вот о Лампи рассказывали, что он девушек рисовал обнаженными, а затем уже дорисовывал на изображение одежду. Поэтому они на картинах и были такими живыми. Взгляните на портрет Софии, и увидите то же. Тарас добросовестно выполнял приказ господина не отходить от госпожи во время рисования. С наслаждением выполнял. Какой бы парень отказался наблюдать свою богиню обнаженной! Кем же, как не богиней, была для 15-летнего парня красавица Софи. В спальню художника за ними он не ходил. Того ведь пан не поручал. Что было в той спальне, он мог только фантазировать, а о фантазиях он пану не обязан был докладывать. К тому же Тарас хорошо знал, что красавец-ротмистр хвастается везде своими многочисленными победами над светскими дамами, изменяя Софи направо и налево. Так что на её связь с Иоганном Лампи смотрел как на справедливую месть...

Наконец Лампи закончил портрет Софи. Так и осталась она на нём вечно юной, немного капризной красавицей. Как прекрасное воспоминание о счастливой молодости, которая уже никогда не вернется. Окончились Софьины сеансы. Лишился Тарас возможности смотреть, как работает настоящий художник, перенимать у него манеру письма. А учиться рисованию и дальше так хотелось. Сам великий Лампи посоветовал пани отдать его в обучение к какому-нибудь профессиональному преподавателю искусств, например к профессору Виленского университета Янасу Рустемасу. О Рустемасе София знала уже от ученицы модистки Ядзи Гусаковской, приносившей к ней на примерку платья. Брат Ядзи Франек учился рисованию у Рустемаса и очень его хвалил. Но учиться в университете крепостному не позволялось, даже билет на посещение лекций нельзя было достать официальным путем. К счастью, среди Софьиных поклонников были братья Кукольники, средний из которых, Платон, как раз и ведал студенческими билетами и отвечал за быт студентов. Софи не стоило особого труда уломать воздыхателя передать Тарасу чей-то студенческий билет, дающий право на посещение лекций. Достаточно было намекнуть, что Тарас — бастард великого князя Константина Павловича, фактического польского наместника. Платон Кукольник принёс студенческий билет, и Тарас получил право посещать университет. Об обстоятельствах поступления Тараса в университет записал в свою записную книжку Нестор Кукольник, преподававший русскую словесность в гимназии при университете. Его уроки тоже посещал Тарас, как и лекции его брата Павла. Кстати, как Тарас не вполне законно стал студентом, так и Нестор не вполне законно стал преподавателем. Его ведь выгнали из Нежинской гимназии с «волчьим билетом». Не без помощи взятки брат Павел достал в Нежине справку о прохождении полного курса занятий с оценками...

Софи удалось уговорить Павла Васильевича позволить Тарасу посещать уроки профессора Рустемаса. Ведь обученный художник поднимал реноме пана выше, чем художник-самоучка. Энгельгардт дал согласие, при условии, что не будет за это платить. Расходы, если они и были, взяла на себя Софи. Но, скорее всего, расходов было не много. Разве смог бы устоять против такой красавицы горячий, длинноносый турецкий сын Рустем?

По воспоминаниям Тараса, Рустемас за то время, что он ходил на его уроки, успел научить его только копировать. Но взгляните на копию женского бюста. Разве скажешь, что это копия? Это же смотрит на зарю живая, прекрасная женщина. Ядзя Гусаковская…

В Виленском университете Тарас и встретился со своей первой женщиной...

Помните Ядвигу Гусаковскую, которая рассказала Софи о Яне Рустемасе? Её брат учился в Виленском университете рисованию у Рустемаса. Тарас, начав ходить на уроки рисования, быстро сдружился с парнем. Мало того, Франек даже нарисовал его портрет, на котором, в отличие от всех прочих сохранившихся портретов Шевченко, Тарас так похож на Великого Адама Мицкевича в молодости...

Тарас ещё не знал девушек, не умел знакомиться. Прибегала к пани симпатяга Ядзя, она нравилась ему (в Софи он был влюблен, но не как в женщину, а как в богиню, несбыточную мечту). Но вот как подступиться к Ядзе, он не знал. Когда же подружился с Франеком, Ядзя сама захотела познакомиться с ним. Тарасу исполнилось 16, она могла ещё лет десять оставаться 18-летней... У неё уже была любовь. Была и сплыла. А тут парень, такой не похожий на других, такой чистый, такой самобытный, да ещё, сплетничают, царских кровей. Как не полюбить такого! Ведь вокруг сияет вишнево-яблочными сугробами виленская весна. Были ли вы в тенистых виленских парках? Гуляли берегами плавной Вилии или романтического Закрета? Смотрели на Вильнюс из многовековой башни Гедиминаса? Там и сейчас всё напоено любовью!

Разве же мог оставаться безразличным Тарас, когда рядом такая симпатяга — стройная, чернобровая, с типично украинской волнительной грудью. И совсем не недоступная Богиня, как его хозяйка, а своя, до щемящей боли в груди чем-то похожая на Оксанку из его детства. Те же тёмные глаза. Та же улыбка, тот же дружелюбный характер. Это она его «…безмолвно, без слов научила / Сердцем, глазами, душой говорить...»

Ядзя не говорила по-украински. Как большинство поляков, отличалась языковой глухотой. То есть очень тяжело усваивала другие языки. Тарас хорошо умел читать по-польски, а вот разговаривать, правильно строить предложения ещё не умел. Слава Богу, со времён службы у Яна Дымовского хоть понимал всё то, что говорят на польском. Вот и пришлось Ядзе на первых порах разговаривать с парнем «сердцем, глазами, душой»...

Блуждали они тенистыми парками Вильно, старинными узенькими улицами, сидели в многочисленных виленских беседках и альтанках. Открывали друг другу душу. В конце концов, стали любовниками. Из-за той любви Тарас даже не запомнил времена учебы у Рустемаса. Вон о дьяке, у которого пробыл чуть больше дня, напишет впоследствии, а о Рустемасе вспомнит лишь мимоходом в письме к Брониславу Залесскому. Да и то не о том, что у него учился и как учился, а лишь о том, что старый Рустемас внушал: «6 лет копируй, полгода рисуй, а тогда уже пиши маслом». И всё же Тарас многому научился у Рустемаса. Ведь почти сразу же стал у Ширяева первым рисовальщиком! А забыл обо всем, потому что кроме Ядзи, своей первой женщины, тогда никого и ничего не видел...

Но горько окончилась та первая любовь. Так горько, что он никогда не вспоминал Ядзю в дальнейшем. Почему?

Я был в Вильно в 80 годы. Был удивлен, как литовки относятся к своей Родине. Они не видели смысла жизни без её независимости. Она для них была превыше всего. Выше собственного благополучия. Выше любви! Вот и Ядзя не мыслила своей жизни без великой Речи Посполитой. Она была влюблена в апостола польской независимости Адама Мицкевича. Она и Тарасу отдалась, пожалуй, потому, что он, украинец, наизусть знал стихи её кумира, читал ей свои первые стихотворения, посвященные ей, написанные в манере Мицкевича и на языке Мицкевича. Да и сам был так похож на юного Адама Мицкевича...

Но теперь ей уже было этого мало. Заканчивался 1830 год. После Июльской революции во Франции все только и говорили о восстании. Ядзины друзья укатили в Варшаву. Вернулись в Варшаву и Ядзя с братом, коренные варшавяне. Тарас затосковал. Бросился на колени перед пани и упросил отпустить его в Варшаву. Он не сказал ей, что хочет к любимой. Нет, он сказал, что поедет к Лампи, ведь Виленский университет закрыт из-за студенческого бунта, а ему так хочется продолжить обучение живописи. Мол, Рустемас уже списался с Лампи и тот обещал взять Тараса...

Пани согласилась и уговорила пана, отправлявшего в Варшаву своего уполномоченного (как-никак Энгельгардт числился в кавалергардском полку, расквартированном в Варшаве) отпустить с ним и Тараса. Где-то в середине ноября они уже были в Варшаве. Уполномоченный занялся делами пана в гарнизоне, а Тарас бросился к Ядзе, жившей у родни на чердаке огромного старинного дома почти в центре Варшавы. Тарас не без копейки ехал в Варшаву. Сняла ему Ядзя малюсенькую комнатушку рядом, на чердаке. Только вот остальные надежды не оправдались. С Лампи он так и не смог встретиться. Тот, прослышав о новой французской революции и о том, что «Патриотическое общество» готовит восстание в Варшаве, укатил в Вену писать портреты в спокойной обстановке. В Варшаве остался на память о нём портрет великого князя Константина Павловича.

Уполномоченный застрял в Варшаве надолго. Ведь в это время Николай I занялся разработкой плана военной кампании против Франции. Он хотел сбросить с престола Людовика-Филиппа, занявшего место отрёкшегося от престола Карла Х. При этом император в качестве основной силы против французской армии хотел использовать польские войска. В гарнизоне шла усиленная подготовка к предстоящей кампании. При этом не забывайте, что Константин Павлович и с Наполеоном не хотел воевать, ибо боготворил его. Взял в руки оружие только после того, как наполеоновские армии вторглись в Россию. Теперь же его собственная польская армия должна осуществить вторжение во Францию! Он пишет брату императору: «Я сильно сомневаюсь, чтобы в случае, если бы произошёл вторичный европейский крестовый поход против Франции... мы встретили то же рвение и то же одушевление к правому делу. С тех пор столько осталось обещаний, не исполненных или же обойдённых, и столько попранных интересов… Тогда, чтобы свергнуть тиранию Бонапарта, тяготевшую над континентом, повсюду пользовались содействием народных масс и не предвидели, что рано или поздно то же оружие могут повернуть против нас самих». Николай I не послушал старшего брата и, готовясь к войне, назначил командующим русско-польской армии героя русско-турецкой Войны генерал-фельдмаршала Дибича-Забалканского. Поляки встревожились. Если их армия уйдёт воевать с Францией, о независимой Польше и думать нечего. Поэтому 9(21) ноября на квартире бывшего профессора истории Виленского университета Иоахима Левеля приняли решение: начать восстание 16(28) ноября, напав на Константина Павловича и русских генералов во время развода...

Все ядзины родственники, друзья и знакомые готовились к восстанию. Ядзя вместе с тётками, их и своими подругами, шила нарукавные повязки и шапки-конфедератки для будущих повстанцев. Франек с друзьями-студентами добывали оружие и учились стрелять. Тарас, нашедший приют по соседству в комнатушке на чердаке, чувствовал себя абсолютно чужим. Ведь для него главной была их с Ядзей любовь! На ту революцию, на ту Великую Речь Посполитую ему было наплевать! К тому же Тарас, хорошо помнящий, сколько горя принес его родителям гайдамак Копий, не был революционером. Не жаждал он воевать за свободу и господство чужих панов. Он уже и рад бы вернуться к пану в Вильно, да уполномоченный застрял надолго в гарнизонных службах, самому же ехать не полагалось...

В 19.30, 29 ноября началось восстание. Толпы вооружённых студентов и мещан бросились к Бельведерскому дворцу — резиденции Константина Павловича. Здесь они успели заколоть штыками вице-президента города Любовницкого и растерзать дежурного генерала Жандра. Но благодаря этим жертвам Константин Павлович успел скрыться из дворца и умчать к русским войскам. Конечно, имея в своём распоряжении армию, он мог в считанные часы подавить ещё не разгоревшееся восстание. Но он любил Варшаву, любил этих людей и решил, что это просто вспышка гнева по какому-то незначительному поводу. Он запретил стрелять по восставшим, заявив, что «русским в польскую распрю незачем вмешиваться». Вместо того, чтобы бросить войска на восставших, он оставался сторонним наблюдателем. Доневмешивался до того, что все польские части перешли на сторону бунтовщиков. Когда же 13(25) февраля русские войска разгромили польскую армию у предместья Варшавы, Горохова, Константин приказал прекратить резню и не штурмовать город. Это затянуло войну на 8 месяцев...

Тарас, в отличие от Ядзи и её друзей, не обрадовался восстанию. Он предчувствовал беду. И недаром. Так и не получив от него согласия на участие в восстании, Ядзя лично донесла на Тараса уполномоченному Варшавского гарнизона. Тарас был интернирован, как и другие русские, оказавшиеся в Варшаве...

После Рождества 1831 года в Вильно прибыл герцог Александр Вюртермбергский со своим порученцем, полковником Василием Васильевичем Энгельгардтом. Престарелый генерал-губернатор Римский-Корсаков ещё в августе был отправлен в отставку. До прибытия Дибич-Забалканского, назначенного на его место, обязанности генерал-губернатора выполнял генерал-адъютант Матвей Храповницкий. Из-за карт он терпеть не мог Павла Васильевича. Павел Васильевич и стал умолять брата замолвить о нём словечко перед своим патроном и, в конце концов, получил назначение адъютантом у герцога. В феврале он уезжает в Петербург, чтобы оформить назначение. Здесь он с помощью Василия Васильевича снял в аренду бельэтаж дома Щербакова по ул. Моховой, 26. Семью он забрал через две недели. Тарас в это время содержался среди интернированных в Варшаве. Сразу же после поражения под Гороховым Административный Совет принял постановление о высылке всех интернированных из Варшавы. Вместе с сотнею таких же бедолаг Тараса выслали из Варшавы и передали русским властям в Белостоке, а затем отправили этапом по месту нового жительства пана — в Санкт Петербург. Тяжким был тот путь…

Так отплатила Тарасу его первая...

Вот и не хотел вспоминать о ней никогда. Лишь в письме к Брониславу Залесскому вспомнил собор Святой Анны и чернобровую Гусаковскую из юности. Как давний, забытый сон. Так закончилась первая любовь Тараса. Прекрасная Софи так и осталась для него богиней-берегиней. Недосягаемой и незабываемой. Лишь Анне Закревский поведал о своей первой любви. В честь той любви она и назвала их доченьку-солнышко — Софией. Встречаемся мы с ней во многих его стихотворениях и повестях. Но не узнаем. Бережно он спрятал свою первую любовь. В самом сердце, в глубине души...

Затем был Петербург, смерть Константина Павловича и связанное с этим новое положение семьи Энгельгардтов, затеянный Энгельгардтом ремонт квартиры и роспись её первым мастером Петербурга Ширяевым. Договор на обучение Тараса у Ширяева. Знакомство с другом племянника Ширяева Сошенко и его соседом по квартире Мокрицким. Затем Мокрицкий познакомил его с Гребинкой, а старый побратим Кукольник ввёл в круг Петербургского бомонда. Но обо всём этом уже столько написано. А тот юный Шевченко, о котором я рассказал, описан только в документах XIX века, прочно забытых по воле Сталина, сделавшего из Шевченко глашатая своих идей...

 
        Источник:  "ЗАБЫТЫЕ ИМЕНА"
        автор ВЛАДИМИР СИРОТЕНКО (ВЕРБИЦКИЙ)